Альманах Россия XX век

Архив Александра Н. Яковлева

«ЗРЯ ГИТЛЕРА ОБВИНЯЮТ В ИСТРЕБЛЕНИИ ЕВРЕЕВ, ВАС ПРЕДАТЕЛЕЙ НАДО УНИЧТОЖАТЬ…»: Обыкновенный фашизм в застенках Московского управления МГБ СССР. Документы. 1951–2014 гг.
Документ № 7

В.Г. Ковалев — МК КПСС

19.04.1955


Сов. секретно

Заместителю заведующего административного отдела МК КПСС товарищу Тузову


 


Объяснение

 

На поставленные мне во время беседы вопросы сообщаю следующее.

На работу в органы госбезопасности я был направлен в 1949 г. по рекомендации Кировского райкома партии гор. Москвы.

До этого, с 1929 по 1939 г. учился в средней школе, а затем служил в Советской армии, сначала в качестве солдата, а начиная с декабря 1941 г., в качестве офицера — командира взвода. По приходе на работу в органы госбезопасности я был определен на должность младшего следователя в следственный отдел Управления МГБ Московской области, где проработал до ноября 1951 г.

В дальнейшем, до мая 1953 г., работал старшим следователем в Особой инспекции Управления кадров МГБ СССР, затем до мая 1954 г. снова в Управлении МГБ Московской области, в должности следователя 4-го отдела и сейчас, начиная с мая 1954 г. работаю старшим следователем 4-го отдела Следственного управления КГБ при СМ СССР и одновременно прикомандирован к рабочему аппарату Центральной комиссии по пересмотру уголовных дел.

Работая в 1949–1951 гг. в следственном отделе УМГБ МО, я многое находил странным, а некоторые вещи вообще не понимал. Тогда я считал, что многого не понимаю в силу отсутствия у меня достаточного опыта и знаний. Сейчас же после известных решений ЦК КПСС в отношении органов госбезопасности, после разоблачения врагов народа Берия, Абакумова и др., после происшедших существенных изменений в карательной политике Советского государства, я понимаю, что многое из того, что мне тогда казалось странным, являлось по существу порочной практикой.

Общая обстановка в следственном отделе и Управлении.

Здесь следует прежде всего отметить, что роль следователя, как вообще рядовых работников, была исключительно принижена, с его мнением зачастую не считались, более того, нередки были случаи, когда, решая тот или иной вопрос по конкретному следственному делу (например, о порядке и режиме содержания арестованных в тюрьме, разрешении им денежных и вещевых передач и др.), мнением следователя совершенно не интересовались.

Составляемые следователем документы, в том числе нередко и протоколы допроса, как правило «корректировались», подчас так, что их содержимое существенно менялось.

Если следователь пытался возражать против подобной «корректировки», ему говорилось, что он еще молод, зелен учить старших и должен слушаться начальников.

Начальники всех рангов (конкретно у меня начальники отделений Мещеряков, он же секретарь партбюро отдела, Макаров, начальник отдела Герасимов) не стеснялись по ходу «внушения» применять нецензурные и оскорбительные выражения по адресу распекаемого.

Чинопочитание и, я бы сказал, «солдафонство» было развито настолько, что «большим» начальникам вообще не рекомендовалось возражать.

Критиковать их на партийных собраниях также было небезопасно.

Исключительно отрицательно сказывалась на работе отдела, на качестве расследования дел то, что следователь подчас должен был одновременно вести следствие по 10–12 делам, работать по 16–18 часов в сутки, иногда не уходить из Управления по 2–3 суток. В то же время следователей обязывали вести допрос арестованного не менее 10 часов в сутки, чаще допрашивать их в ночное время и т.п. Лиц не выполнявших эти требования, обвиняли в нерадивости, нежелании работать и т.п. По себе помню, что от такой работы мы настолько изматывались, что иногда во время допросов боялись присесть, чтобы не задремать в присутствии арестованного. А затем, с трех до пяти часов ночи происходил т.н. развоз следователей по домам, нередко в грязных автобусах, в которые проникал отработанный газ и которые мы в шутку называли «душегубками». С этим автобусом часто приходилось объехать пол-Москвы, развозя товарищей, а затем, часам к шести попасть домой. А к 12 часам дня — снова приходилось ехать на работу.

Конечно, такой распорядок дня очень мало способствовал качественному расследованию дел. Неслучайно также, что в отделе имела место большая текучесть кадров, многочисленные случаи пьянок, других аморальных проявлений, нарушения служебной дисциплины и т.п. На следственную работу шли очень неохотно. Воспитательная, учебная и нередко партийная работа в следственном отделе, в Управлении вообще, имела тот порок, что сотрудников, особенно вновь пришедших на работу в органы безопасности, всячески убеждали в том, что следственная работа в органах МГБ является исключительно специфичной.

На совещаниях нам внушали, что органами госбезопасности арестовываются лица, преступная деятельность которых уже доказана оперативным путем, и что наша задача в основном состоит в том, чтобы до конца разоблачить этих врагов, получив от них показания о всех фактах их вражеской деятельности и об их преступных связях.

Если арестованный на допросах не сознавался, следователя упрекали за брак в работе, за нерадивость, а иногда и за «примиренческое» отношение к врагам или даже непартийное отношение к работе.

Специфичностью работы в следственных аппаратах органов МГБ объяснялось и то, что обвинение арестованным предлагалось предъявлять в самой общей форме, очень расплывчатой и неконкретной. Имевшиеся по делу доказательства рекомендовалось предъявлять арестованным как можно позже, а в начале вести допрос путем постановки самых общих вопросов, например, таких: «Вы арестованы за вражескую деятельность. Рассказывайте о ней». Если арестованный уже сознался и даже подтвердил все материалы, имевшиеся в распоряжении следователя, то его нередко продолжали месяцами допрашивать, ставя такие вопросы: «Вы показали не все о своей преступной деятельности. Показывайте полностью о совершенных преступлениях».

Спецификой следственной работы в органах госбезопасности объяснялась и такая практика, когда:

1. Не все вызовы арестованных на допрос оформлялись протоколами допроса;

2. Составлялись т.н. «обобщенные» протоколы допроса.

3. Не оформлялось в соответствии с требованиями закона проведение экспертиз, например, графической.

4. Производились вызовы арестованных на допрос после выполнения по делу ст. 206 УПК, в тех случаях, когда дело подлежало рассмотрению в судебных инстанциях и направление его в суд почему-либо задерживалось.

5. Следствие по делам велось по полгода, по году и более, причем в органах Прокуратуры это считалось нормальным явлением.

6. Мало внимания обращалось на выполнение требований ст. 112 УПК о необходимости полного и всестороннего расследования дел.

Сказанное можно было бы продолжить, но и без того ясно, что обстановка в следственном отделе УМГБ Московской области в 1949–1951 гг. была явно ненормальной.

Особенно хочу отметить, что все указания и ссылки на специфику следственной работы в органах госбезопасности преподносились нам под маркой партийности и непримиримости к врагам, принципиальности и т.п., как исходившие якобы от партийных органов. Партбюро отдела и партком Управления поддерживали эти указания руководства (кстати сказать, бывший начальник Управления Горгонов являлся членом бюро МК КПСС, депутатом Верховного Совета СССР и пр. и пр.). Помню, как на одном из партийных собраний отдела говорилось о том, что следователей, отказывающихся работать ночами, надо наказывать. О многих отмеченных выше нарушениях и недостатках говорилось на партийных собраниях в присутствии представителей МГК КПСС, однако и последние должным образом на эти выступления не реагировали.

О всех указанных выше нарушениях и «специфичностях» было прекрасно известно работникам органов Прокуратуры, осуществлявшим надзор за работой следственного отдела (тт. Галкин, Спелов, Гаврилина, Чумало, Сучков, Варичева и многие другие), однако и они никогда никаких замечаний по этому поводу не делали, также, видимо, считая все это вполне нормальным.

Не способствовали воспитанию следователей в духе строжайшего соблюдения советской законности и следующие моменты:

а) существование Особого совещания, на которое дела направлялись часто без каких бы то ни было юридических доказательств преступной деятельности арестованного, при наличии лишь оперативных, не всегда достаточно проверенных данных;

б) т.н. директивные дела, по которым троцкисты, анархисты и некоторые другие категории преступников, отбывших наказание за совершенные преступления, вторично привлекались к ответственности за те же преступления, по тем же материалам.

Следователи, «оформлявшие» эти дела, находились в исключительно ложном положении, когда арестованные заявляли им, что советские законы не допускают двойного наказания за одно и то же преступление.

Существенным недостатком в работе следственного отдела являлось то, что изучению следователями УПК не придавалось никакого, вернее, почти никакого внимания. Следователи обязаны были знать ст.ст. 58-е УК и некоторые ст. УПК (116, 206 и т.п.), что считалось вполне достаточным.

Даже о таком важном постановлении, как постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 1938 г., касающееся недостатков следственной работы в органах госбезопасности, я, например, узнал лишь в 1951 г. после того как ЦК партии вскрыл неблагополучное положение в органах МГБ.

Вот, вкратце, что можно сказать об обстановке, существовавшей в 1949–1951 гг. (до лета) в следственном отделе УМГБ МО и вообще в Управлении.

Конечно, человеку, вновь пришедшему на работу в названный отдел, к тому же, как правило, совершенно не знающему следственной работы, не имеющему юридического образования, достаточного жизненного и партийного опыта и закалки, и сразу брошенному на такой острый участок работы как ведение следствия, в подобной обстановке исключительно трудно было сориентироваться, правильно понять и оценить все происходящее и не допустить в своей работе ошибок и нарушений.

И это тем более, что на освоение такой сложной, многообразной и трудной работы как следственная, требуются годы. И это, тем более, что руководящее положение в органах госбезопасности занимали в то время враги народа или такие люди, как Горгонов, Боярский и пр.

Дело на бывших работников завода «Динамо». Сейчас я понимаю, что следствие было организовано неправильно.

Во-первых, несмотря на то, что все восемь человек, арестованные по делу, обвинялись по ст.ст. 58-7, 58-10 и 58-11 как участники националистической, вредительской организации, дела на них были искусственно разделены.

Во-вторых, каждый следователь допрашивал только своих арестованных и показания остальных знал лишь по имевшимся у него копиям протоколов и со слов Матиека и Чмелева, осуществлявших общее руководство этим делом, и Герасимова как начальника отдела.

В-третьих, деловой контакт с экспертами имели в основном те же Матиек, Чмелев и Герасимов, а рядовые следователи лишь подбирали для экспертов необходимые материалы по своим делам и провожали их от машины в кабинет и обратно. Получалось так, что следствие по делу вели Чмелев и Матиек под контролем Герасимова, а рядовые следователи являлись как бы подсобной силой.

В-четвертых, упор делался на антигосударственные действия арестованных, расценивавшиеся как вредительство. Факты же подпадавшие под признаки ст.ст. 109 и 128«а» (у Фридмана как начальника ОТК), игнорировались и должной проверке и документации не подвергались.

В-пятых, вопрос о наличии сговора у арестованных (или отсутствии такового) о совместном проведении националистической вредительской деятельности почему-то опускался и как следует не исследовался, хотя всем им было предъявлено обвинение по ст. 58-11 УК РСФСР.

В-шестых, совершенно не ставился вопрос об очных ставках между арестованными (при мне во всяком случае об этом ни разу не говорилось) под тем предлогом, что все они полностью сознались и очные ставки — беспредметны.

В-седьмых, не ставился вопрос о приобщении к делам производственных, партийных характеристик под тем предлогом, что арестованные разоблачены как националисты и вредители, действовавшие скрытно и даже ввиду обмана и очковтирательства бывшие на хорошем счету у начальства (во всяком случае, некоторые из них).

О правильности предъявленного арестованным обвинения (имею ввиду в основном дело на Фридмана).

а) по ст. 58-7.

Тогда я считал (начиная примерно с февраля-марта 1951 г., когда более или менее ознакомился с материалами дела), что это обвинение предъявлено Фридману правильно. Такое мнение у меня сложилось по следующим причинам:

1) Из имевшихся материалов (показания Фридмана, его однодельцев, свидетелей, заключение технической экспертизы, следственное дело о дефектности поставленного заводом «Динамо» метрополитену оборудования и др.) было видно, что на заводе по вине ряда руководящих работников, в том числе и Фридман, проводилась явно антигосударственная практика: обманным путем получались завышенные количества остродефицитного, фондового сырья, которое разбазаривалось и хищнически расходовалось, выпускалась в значительных количествах некачественная, некомплектная продукция, скрывался внутрицеховой брак, существовала штурмовщина, двойное планирование, тормозился рост производства и т.д. и т.п. Мне казалось, что это действительно вредительство, тем более, что я тогда не знал, что для состава преступления по ст. 58-7 нужен прямой умысел.

2) В ст. 128-а УК РСФСР (Указ Президиума Верховного Совета РСФСР от 16 ноября 1940 г.) прямо говорится: «За выпуск недоброкачественной или некомплектной промышленной продукции и за выпуск продукции с нарушением обязательных стандартов — директора, главные инженеры и начальники отделов технического контроля (Фридман был нач. ОТК) промышленных предприятий караются как за противогосударственное преступление, равносильное вредительству, тюремным заключением сроком от 5 до 8 лет». Я помнил также, как серьезно стоял вопрос об антигосударственной практике в работе промышленных предприятий на 18 партконференции.

3) Герасимов, Чмелев, а также, насколько помню сейчас, зам. нач. следчасти Соколов на совещаниях и в лекциях говорил нам о том, что подобная практика имела место на заводе им. Сталина и по указанию инстанции ряд руководящих работников этого завода привлекались к ответственности как за вредительство. Нам говорили, что в Свердловске был случай, когда работников какого-то предприятия осудили за подобное преступление по ст. 109 УК, а затем по указанию инстанций приговор по делу был отменен и дело обращено к доследованию с предложением предъявить арестованным обвинение по ст. 58-7. Нам говорилось далее теми же лицами, что то ли готовится, то ли уже вышло закрытое письмо ЦК КПСС, в котором якобы предлагалось рассматривать антигосударственную практику на предприятиях как вредительство.

4) Сами арестованные признавали, что их действия являлись антигосударственными, что они действовали как вредители.

5) Все они признавали далее, что вели антисоветские, националистические разговоры.

6) Фридман в тридцатые годы поддерживал связь с несколькими лицами, осужденными за троцкизм и вредительство, за что назывался в партийном порядке.

В настоящее время, когда арестованные отказались от своих показаний, эксперты изменили почему-то свое заключение и, если нет каких-либо особых указаний о том, чтобы рассматривать антигосударственную практику как вредительство, я считаю, что Военная коллегия правильно прекратила дело по ст. 58-7 в соответствии со ст. 204 п. «б» УПК, хотя, не зная всех материалов, не понимаю, почему, скажем, действия арестованных не были переквалифицированы на ст. 109 УК, а у Фридмана и на 128«а» УК РСФСР.

б) по ст. 58-10.

Считал, что обвинение по этой статье предъявлено правильно, так как националистические высказывания, которые допускали арестованные в то время, рассматривались следственными и судебными органами как антисоветская агитация.

Сейчас, когда понятие «антисоветская агитация» приобрело другой смысл, конечно гораздо более соответствующий тексту ст. 58-10, и когда арестованные отказались от своих показаний, а других доказательств в этой части в деле нет, считаю решение Военной Коллегии о прекращении дела по ст. 58-10 в соответствии со ст. 204 п. «б» — правильным.

в) по ст. 58-11.

Тогда это обвинение мне было не совсем понятным, потому что мне казалось, что для предъявления этой статьи нужно, чтобы была какая-то сложившаяся группа, организация, сговор и т.п.

Но Чмелев, Герасимов, Матиек говорили, что сейчас вредители и националисты действуют не так как раньше, а скрытно, замаскировано, не создавая каких-то организационно оформленных групп, но тем не менее действуют совместно, поддерживают друг друга и т.п.

Сейчас, получив экстерном высшее юридическое образование, накопив знания и опыт следственной работы, изучив и усвоив постановления ЦК КПСС о работе органов госбезопасности, я считаю, что Военная Коллегия прекратила обвинение по ст. 58-11 правильно.

Об имевших место по делу нарушениях уголовно-процессуальных норм.

Не помню когда точно, но кажется в марте-мае 1951 г. динамовское дело забирали зачем-то в МГБ СССР, в следчасть, месяца на полтора-два. Тем не менее, нам и в этот период предлагали вызывать арестованных на допросы, хотя бы и без составления протоколов. Кроме того, помню, что Фридман много раз просил через администрацию тюрьмы вызвать его на допрос, а, будучи вызванным, заявлял, что ему очень томительно сидеть в одиночке и просил разрешить посидеть в кабинете, или уже начинал спрашивать, будет ли он после осуждения использоваться по специальности, на что я предлагал обратиться ему к руководству отдела. Нередко были и такие случаи, когда, будучи вызванным по его просьбе, Фридман начинал излагать мне пришедшее ему в голову технические изобретения, длилось иногда часами.

О всех таких случаях я докладывал Матиеку и Чмелеву, и они предлагали удовлетворять подобные просьбы Фридмана, а самому во время таких вызовов его заниматься технической работой.

Подобные случаи имели место и после выполнения по делу ст. 206, тем более, что рассмотрение дела в суде почему-то очень сильно задерживалось. В частности после 206 ст. Фридману с разрешения Чмелева была дана возможность написать подробный проект какого-то технического изобретения, который затем по указанию Чмелева был отослан для проверки в соответствующий отдел МГБ СССР. Что потом было с этим изобретением, я не знаю, так как был переведен на работу в Управление кадров МГБ СССР. Помню, что Фридман говорил, что этим изобретением он начинает искупать свою вину за совершенные преступления. Кстати должен сказать, что в каком-то учебном пособии (о нем, насколько мне известно, знает зам. главного военного прокурора тов. Терехов), использовавшемся в учебной работе в органах МГБ, прямо рекомендовалось по серьезным делам вызывать арестованных после ст. 206, в том случае, если дело подлежало рассмотрению в суде и рассмотрение это почему-либо задерживалось.

Ответы на отдельные поставленные мне вопросы.

1) Фридман во всех следственных документах именовался как «еврей по национальности, русский по документам». Чмелев и Матиек заявляли мне, что это правильно, так как Фридман в действительности еврей, а по документам лишь «переквалифицировался». В то время т.н. «еврейский вопрос» был мне, например, не совсем ясен: руководство отдела заявляло, что еврейские националисты активизировались, действуют везде и всюду, прикрываются нередко русскими фамилиями, изменяют в документах национальность и т.п. В газетах я видел, как вслед за именами, вернее псевдонимами некоторых лиц, обвинявшихся в космополитизме, в скобках ставились их настоящие, еврейские фамилии. Поэтому я тогда не придал этому моменту значения.

2) О том, что жену Фридмана пытались арестовать, я ничего не знал, это было, видимо, до того, как я принял дело.

3) Во время ведения мною дела, Фридман помещался в карцер один раз, сроком на пять суток за то, что во время допроса его Чмелевым и Матиеком в ответ на их резкие замечания о том, что он еще не все показал о совершенных им и его сообщниками преступлениях, не менее резонно заявил что-то в том духе, что нельзя с одного барана сдирать две шкуры. Точно ввиду давности не помню, но что-то в этом духе. Помещались арестованные в карцер только руководством отдела, следователи и даже начальники отделений в этой части никакими правами не пользовались.

4) О резолюции Чмелева на агентурном донесении: «Тов. Ковалев, надо сбить Фридмана с этих позиций». Что было сказано в агентурке и как следовало понимать указание Чмелева, я сейчас не помню. Помню лишь, что Фридман на допросах заявлял, что он показал уже все и больше ему показывать нечего. В камере он, по моему, иногда говорил, что на суде откажется от некоторых показаний. Возможно Чмелев предлагал сбить Фридмана с этих позиций.

5) В отношении составления обвинительных заключений по динамовскому делу. Насколько я помню, они составлялись бывшим старшим следователем т. Синицыным (сейчас работает в 5-м отделе УНКГБ МО), а мы, следователи, давали ему основные факты по делам, которые вели. Затем мы подписывали уже готовые обвинительные заключения (т. Синицын вообще писал справки и информации по делам).

6) О связи Фридмана в тридцатые годы с некоторыми лицами, осужденными за троцкизм и вредительство (именно о связи, а не о преступной связи) в обвинительном заключении говорится потому, что раньше было принято «для фона» писать в обвинительном заключении о всех компрометирующих арестованного в какой-то степени фактах (например, соцпроисхождение, прежние судимости, взыскания, наличие родственников за границей и т.п.).

7) В отношении Герасимова. Я считаю, что Герасимов, работая в 1950–1951 гг. начальником следственного отдела Управления МГБ Московской области, показал себя юридически подготовленным, знающим следственную работу, много и напряженно работавшим начальником. Однако как коммунист, он, на мой взгляд, проявил себя отрицательно: не терпел замечаний, возражений и критики со стороны подчиненных, воспитательную работу часто подменял администрированием, грубо обращался с подчиненными, не считался подчас с мнением парторганизации. На партийных собраниях я, например, выступал с замечаниями о том, что следователь одновременно не может качественно вести расследование по 10–12 и более делам, что необходимо принять в этом отношении какие-то меры. Другой раз я сказал, что руководство отдела поступает неправильно, направляя в следственную школу негодных работников, лишь бы только избавиться от них, и предложил направлять в школу добросовестных работников, хороших практиков, но не имеющих достаточной теоретической подготовки. В обоих случаях Герасимов отозвался о сделанных мною замечаниях как о демагогических. Спорить с ним было трудно, так как он всегда заявлял: «Ну что ты возражаешь, все равно ведь последнее слово будет за мной!». Вместе с тем должен сказать, что его замечания по конкретным следственным делам большей частью были справедливыми, а резкость в обращении он допускал не только по отношению к рядовым следователям, но и по отношению к своим заместителям. Как работника следователи его уважали, как начальника побаивались, как человека, резкого и грубого в обращении, не любили.

8) В отношении Чмелева. По моему мнению, Чмелев следственную работу знает неплохо. Однако в работе он мало усидчив, в делах обычно разбирался поверхностно, очень любил проводить совещания, на которых порой смаковал обнаруженные в протоколах и документах, составленных следователями, неудачные записи и давал «общие» указания. Я не помню, чтобы он когда-либо со мной кропотливо разбирался с каким-либо делом, оказал практическую помощь. В коллективе Чмелева не уважали как беспринципного человека, который мог дать указание следователю, а затем, когда дело поворачивалось неудачно, отказаться от своих слов, заявив, что его неправильно поняли. Кроме того, было известно, что в годы Отечественной войны Чмелев отказался от направления на фронт.

 

Ковалев

 

РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 2. Д. 7930. Т. 2. Л. 84–212. Автограф.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация