Фонд Александра Н. Яковлева

Архив Александра Н. Яковлева

 
БОЛЬШАЯ ЦЕНЗУРА
Раздел второй. «СТАЛИН — ЭТО ЛЕНИН СЕГОДНЯ» (1924–1929) [Документы №№ 69–130]
Документ № 120

Е. Микулина о встрече со Сталиным


ЛИЧНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ О СТАЛИНЕ


Москва 8–11 мая 1929 года


 

Как пришла мне в голову дерзкая мысль послать свой сборник очерков о социалистическом соревновании тов. Сталину — я сама не знаю. Я не могу точно уловить момента ее возникновения и того исходного пункта, от которого она могла зародиться.

Я знаю только то, что, когда я написала большую половину книги, утром, лежа в постели, я перебирала в уме написанное, и у меня вдруг явилась необыкновенная уверенность в важности и правдивости очерка. И показалось очень простым отдать их прочесть Сталину. Именно ему, потому что никому из вождей не дорога так индустриализация, как ему. От этой мысли я закончила книгу в четыре дня. На меня напала какая-то лихорадка творчества. Я больше волновалась, чем писала.

Но вот книга была написана. Я понесла ее в ГИЗ к своему издателю Файбышеву. Перелистывая брошюру, он поморщился: «Как бы мне не попало за эту книгу. Сектор ведь у меня крестьянский, а в книге больше говорится о рабочих». Мне стало страшно за судьбу книги. Неужели никто не узнает, как действительно проходит на фабриках соревнование? Я сказала ему: «Знаете что? Я снесу ее в ЦО Работниц на отзыв». В тот момент, когда я говорила с ЦО Работниц, у меня снова возникла мысль отнести книжку Сталину. Но как, как это сделать? На другой день, сразу решившись и не давая себе времени на размышления, я позвонила в ЦК — кабинет секретаря тов. Сталина. Чей-то голос ответил:

— Я слушаю.

— Я хочу передать тов. Сталину материал о том, как проходит соревнование на предприятиях, — говорю я, чувствуя, что от волнения у меня замирает сердце.

Голос отвечает:

— Ну, что же, пожалуйста, пришлите.

— Но я хочу видеть лично, — возражаю я, собрав последний остаток своих сил.

— Приходите и принесите. Трубка вешается.

Принесите. Это легче сказать, чем сделать. Я не могу решиться на это. И опять внезапно как в холодную воду. Не давая себе времени для раздумья, я 8-го, выходя из редакции «Коммунистки», резко повернулась на площадку и вошла в приемную секретарей ЦК. Там сидело несколько человек, но я не могу вспомнить их лиц. Я только помню полную женщину в белой блузке, окруженную телефонами.

Эта женщина задавала мне бесчисленные вопросы: кто я, откуда, зачем, советовала не записываться, и, наконец, сказала: «позвоните завтра — будет прием или нет?»

Я вышла близкая к обмороку. На другой день по телефону эта же самая женщина мне сказала, что прием отменен. Я написала дома письмо и приколола его к копии материала, отнесла в ЦК. Второй раз я видела эту женщину и почувствовала к ней ненависть. Оглядывая меня с ног до головы, она повертела в руках конверт.

— Вы в письме что-нибудь пишете? — Мне хотелось крикнуть ей: нет, наверное, там пустая бумага. Но я пересилила себя и сказала: да, пишу. Это было в среду, 8-го мая.

Я никогда не забуду этого дня, потому что он был днем чудес. В тот же день совершенно неожиданно меня позвали к телефону. Я, конечно, не ждала ответа из ЦК, а, лежа на кровати, смотрела, как по потолку ползет первая муха. В телефоне голос, как будто знакомый.

— Мне нужна Микулина.

— Это и есть Микулина, я сама.

— Ну, так слушайте, товарищ. С Вами будет говорить сейчас Сталин.

— Кто? — переспросила я. — Сталин?

— Да, с Вами будет говорить Сталин, не отходите от телефона. — Ту секунду, что я стояла у молчавшей трубки, я вспоминаю, как бешено вертящийся хаос. Уши у меня горели холодным огнем, а по животу ползли мурашки. Наконец, трубка ожила и незабываемый, и теперь самый любимый из всех голосов на свете, — голос спросил:

— Вы хотели со мной говорить? — От того чудесного, что на меня накатилось, я могла только ответить:

— Да.

Трубка снова говорила:

— Я согласен дать Вам предисловие к Вашей книжке.

— Правда? — закричала я, забыв о страхе. — Вы ее прочли? Всю? Она вам понравилась?

— Да, я ее прочел, — отвечает Сталин. — Это — прекрасная, правдивая книга. Надо дать ее в «Правду» вместо фельетона.

— Но мой ГИЗ? Мой договор с ним? Хотя если Вы хотите, я его разорву, — кричу я.

— Нет, — сказал Сталин, — я не хочу, чтобы Вы материально пострадали. Мы сделаем лучше так: мы дадим отрывки из книги. Это будет Вам хорошо для тиража.

Я готова была влезть в трубку, чтобы увидеть Сталина ближе. И охваченная этим желанием, забыв обо всем, я заорала в трубку:

— Я хочу Вас увидеть, хоть одним краешком глаза, хоть на минутку.

В ответ послышался хохот.

— Зачем же одним глазком, можно — двумя. Вы можете прийти в пятницу в два часа?

— Могу ли я, вот вопрос. Конечно, могу, — закричала я. И добавила: — Ой, я умираю, я не могу. Неужели, это Вы действительно со мной говорите? Нет, я должна умереть.

Трубка опять захохотала.

— Нет, не умирайте, товарищ. Надо писать побольше правдивых рассказов. А простите, разрешите задать Вам один нескромный вопрос: Вы партийная?

— Нет, беспартийная.

— Еще один нескромный вопрос: сколько Вам лет?

— Много, — вырвалось у меня. Но тотчас же я спохватилась: — Не знаю — много или нет — 24 года.

— Вы, говорит, — дочь Алексеевой — продолжается сладкий допрос.

— Да.

— Это правда?

— Конечно.

— А где Алексеева сейчас?

— Работает в Нарпите директором...

— Ну, ладно, товарищ, так Вы договоритесь с ГИЗом — не возражает ли он об опубликовании в «Правде» части книги. И приходите в пятницу.

— Если не умру от счастья, — крикнула я.

— Нет, не умирайте. До свидания.

На мой отчаянный визг, когда я положила трубку, по коридору открылись все двери. Я с размаху, открыв дверь в свой номер, — стукнула дверью по голове мать и докторшу ...1, которые стояли за дверью.

— Ты с ума сошла, — крикнула мать и, держась одной рукой за сердце, другой больно стукнула меня по голове.

Но, бросившись на диван, продолжала кричать: — и-и-и-а-а-а-а-а...

— Да что ты, блаженная, что с тобой, — бросилась мать... И докторша от испуга открыла, как бублик, рот, а я все качалась на диване и выла...

Сестренка для компании тоже завыла. Мать закричала и схватилась за голову. Наконец, я выдавила:

— Со мной по телефону говорил Сталин...

Комната по той тишине, которая восстановилась — напомнила пустую церковь...

Потом, через несколько секунд, мать переспросила: Сталин?

— Да, Сталин.

— Почему? — Мать сидела истуканом в кресле все время, пока я ей рассказала, все как было.

Наконец встала и торжественно поцеловала меня в обе щеки.

— Я тебя поздравляю.

Докторша ...2 всегда меня недолюбливавшая, скривила лицо в улыбку и выдавила: «Вы можете занять мою комнату, пока я буду в командировке на Северном Кавказе — 6 месяцев».

Но разве могла испортить мое настроение зависть маленькой гадинки, которой была всегда для меня докторша.

Я подошла к зеркалу. На меня глянуло лицо, которое я не узнала, это было мое лицо, но такое чужое. На скулах, на лбу, на щеках горели яркие пятна с неровными краями, а глаза? Глаза были дико вытаращены и смотрели совершенно непонимающим взглядом.

Схватив пальто, я помчалась на улицу... Боже, что со мной делалось. Такая радость наполнила меня, переливалась через края. Я шла вприпрыжку... Какой-то прохожий удивленно свистнул мне в след.

А я шла, шла, и мне хотелось обнять всех, и внутри меня все кричало, пело — на разные голоса... Со мной говорил Сталин. Я увижу Сталина... Я слышала его голос, и он смеялся в телефонную трубку...

Если б я увидела его в тот вечер, я бросилась бы к нему на шею...

Всего этого было слишком много для меня, мое сердце разрывалось на части...

Ни эту ночь — со среды на четверг — ни последующую я не могла спать, я не могла есть. Я не могла пить, я могла только бесконечное количество раз представлять встречу с ним и вспоминать разговор.

В пятницу с утра меня охватил страх, что я не увижу Сталина, он, наверное, забыл, что я приду? Он будет занят, и я его не увижу... думала, поднимаясь по лестнице ЦК ровно 40 минут второго.

В приемной секретарей та же самая женщина удивленно посмотрела на меня, когда я молча села в кресло.

— Вам что надо, товарищ?

Стараясь говорить как можно незаметнее, я ей сказала:

— Меня к двум часам вызвал Сталин.

Я видела, как недоверчиво скривились у нее губы, и тот момент, что бралась она за телефонную трубку к секретарю Сталина, — был для меня похож на минуту перед казнью. Вдруг оттуда ответят: принять не могут.

Мне хотелось броситься на нее, вырвать трубку, чтобы оттянуть решающий момент, но она уже говорила:

— Ко мне пришла тов. Микулина из...

То, что ее длинное лицо стало еще длиннее и она не договорила фразы, положила трубку, сказало мне, еще до ее слов: «можете, товарищ, идти», что меня примут.

— Вы найдете дорогу, товарищ? Комната 521, по коридору налево, — голос у нее сладкий-сладкий...

Я шла по толстой полотняной дорожке, стараясь ступать на носки, но туфли отчаянно скрипели. Дверь поддалась упруго и мягко. В большой комнате за конторкой, обставленной телефонами, сидел человек.

— Вы Микулина?

Я утвердительно кивнула головой. Из двери, которая направо, вышел очень худой и длинный человек с лохматой головой. Это был Товстуха, секретарь Сталина. Он посмотрел на меня и сказал, показывая рукой на дверь налево:

— Идите к Сталину.

— Одна? — Более глупого сказать, конечно, было нельзя, но у меня был такой испуганный, жалкий вид, что Товстуха добавил:

— Да не бойтесь Вы так.

Еще один шаг через порог, и я в кабинете. Я не увидела ничего: ни обстановки, ни комнаты, ничего, кроме фигуры в темном костюме, идущей спиной ко мне по дорожке к столу. Еще секунда, и фигура, сделав три шага, обернулась и пошла ко мне навстречу. Я увидела не то резкое, строгое, лицо, которое стоит у каждого из нас на столе и которое смотрит со всех витрин в городе. Нет, я увидела бесконечно добрые глаза и незабываемую улыбку. И все лицо было мягче, округлей и окружено пеплом волос. И густые волосы, зачесанные кверху, и усы, все было пепельное от седины. И первая мысль, мелькнувшая у меня, была: Сталин поседел. И от этого он стал удивительно близким.

Улыбающееся лицо наклонилось ко мне:

— Это Вы — Микулина? Вы написали книгу? Ну, здравствуйте.

Крепкое, сильное пожатие горячей сухой руки, и я вся, красная от смущения, сижу в кресле у стола.

А через стол на меня смотрит все время в улыбку сталинское лицо и такие умные глаза, видящие насквозь все самое сокровенное.

— Вы хотели мне что то сказать?

— Я ничего не скажу, потому что я страшно боюсь, и совсем обалдела, — пролепетала я.

— Ха ха ха, — засмеялся Сталин. И в смехе показались зубы. И все лицо, усеянное крупными рябинами, тоже засмеялось.

— Боитесь? Не надо бояться. Расскажите, почему Вы написали эту брошюру?

— А как Вы ее находите? — это я говорю.

Он похлопал рукой по моей рукописи, лежавшей у него на столе.

— Правдивая книга, в ней действительно показана жизнь фабрики. А откуда Вы знаете производство? В книге затронуты специальные вопросы, — спрашивает Сталин.

— Я жила в текстильных районах, и потом, я знаю некоторые производства.

— А что Вы думаете делать дальше?

— А я хотела Вас спросить, о чем теперь надо писать.

— А Вы бы что хотели?

— Я бы хотела поехать в Казакстан. Там проводится первая железная дорога, которая свяжет Казакстан с Сибирью3. Там новая система земледелия. — Я увлеклась и заговорила, размахивая руками, совершенно забыв, что передо мной Сталин, который все это знает наверное лучше, чем кто-либо другой. Но он выслушал и сказал по-прежнему, не спуская с лица улыбки:

— Вы немного ошибаетесь, товарищ, с Казакстаном дело обстоит вот как: железная дорога будет проложена не так еще скоро, да и вокруг самой дороги даже среди местных коммунистов есть расхождения, не говоря уже о других. Одни говорят, что дорога означает завладение страной русскими и что это угонит кочевые народы дальше в глубь страны. Другие говорят, что, наоборот, железная дорога — это благополучие страны, так как она заставит туземцев обосноваться по линии ее, и это будет моментом преобразования страны из кочевой в оседлую. Что касается новой плантационной системы, то это еще долго. Туда надо ехать через год-два, когда уже образуются эти населенные пункты. А сейчас, если Вы поедете туда, я боюсь, что Вы разочаруетесь.

— А куда же ехать? — спросила я.

— Вы в Ленинграде не бывали? Нет? Ну, как же это так? Вот там действительно подъем. Там рабочие еще более сознательные, чем в Москве. Знаете, Ленинград всегда и в старое время показывал себя как революционный город. Или в Донбасс.

— О, — перебила я, — в Донбассе я была, там я знаю все.

— Из Донбасса у меня позавчера были делегаты, — продолжал Сталин, — хорошие старики, рабочие-забойщики4. А вот что, Вы лучше всего езжайте на совхозы, там люди захвачены соревнованием так, что буквально ночами не спят.

— А куда в совхозы? — опять влезла я.

— Есть саратовские, есть на Кавказе, есть в Сибири, но лучше всего ехать в саратовский. Вот поезжайте и пишите правдивые вещи. Нет ли у Вас еще таких, как Вы, чтоб поехать сразу в разные места.

— Нет, у меня нет подруг, я одна.

— Ну, как же это Вы одна? Надо собирать вокруг себя людей.

— Вот Вы говорили по телефону насчет очерков в «Правду» из книги, может быть, они уже устарели, — спросила я.

— Нет, ведь только очень немногие знают тонкости о соревновании, а вся масса этого не знает. И потом, в наших газетах о соревновании пишут очень сухо. Дают вызовы, условия, предпосылки соревнования, а живого слова о том, что делается на фабриках, — нет. По нашим газетам, через десяток лет нельзя будет восстановить лица страны. Наши газеты стали страшно бюрократическими. В них нет живого слова. Нет, мы Ваши очерки дадим, они написаны сочно. А Вы давно пишете?

— Нет, всего четыре месяца. Раньше я работала в яслях.

— А что? — И он ближе наклоняется ко мне, и глаза смеются, смеются без конца. — В партию не берут?

Я заражаюсь его весельем и отвечаю, улыбаясь: нет не берут.

— Говорят, небось, буржуазный элемент?

Мне хочется его расцеловать, расцеловать каждую рябиночку, и я, улыбаясь во весь рот, повторяю за ним: буржуазный элемент.

— А как с комсомолом?

Я коротенько говорю о мужьях-коммунистах, у которых жены комсомолки постепенно превращаются в домашних хозяек.

На минуту лицо его сереет и делается строгим.

— Да, в быту коммунисты часто бывают плохими учителями. Ну, ничего это изживется. — И он снова смеется, и, вставая, говорит: — Езжайте в совхоз, пишите правдивую книгу и собирайте людей. Ну, а что Вы теперь, не боитесь меня?

— Нет, отвечаю я. — Разве можно бояться человека, который 20 минут подряд улыбался. А как же я буду собирать людей, я такая маленькая, — поднимаю я на него глаза.

— Маленькая, — говорит он с укором. — Раньше царей на престол сажали в 16 лет, а Вам уже 24, а Вы все маленькая. 24 года — это достаточный возраст. До свиданья, товарищ, я предисловие Вам дам на днях. Пишите, работайте, до свидания.

— А кто меня пошлет в совхоз?

— После этой книжки Вам дорога открыта.

Опять моя рука растворяется в его сильном пожатии, и я выхожу. На пороге оглянулась. Сталин стоял, улыбаясь, подняв руку к усам. И вот таким улыбающимся, бесконечно добрым и ласковым я унесла его образ с собой.

Как прекрасно то, что в великих людях, до невозможного занятых работой, под кажущейся строгостью и резкостью скрыта такая бесконечная нежность, внимание и чуткость к людям.

Это трогает, это делает вождей, которых мы любим за их дела, делает их страшно близкими, родными, делает их живыми для нас...

А Сталин... Именно он, про грозность которого ходят легенды, — кто знал, что он сможет уделить столько внимания к начинающей писать девчонке, не побоявшейся обратиться к нему? Это лишний раз показывает то величие человека, умеющего находить слова от тех, которые потрясают мир, до тех, которые наполняют счастьем, несказанной радостью сейчас меня5.

 

МИКУЛИНА

 

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1493. Л. 4–13. Машинописный текст. Не заверен. Пометка рукой неизвестного: «Пост. 14 Х 1941».


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация